Постепенно стало темнеть, и Гарион, почувствовав, чтодрожит, повернул к постоялому двору, неотступно преследуемый трогательноймелодией деревянной свирели, парящей высоко в небе над головой.

Несмотря на то что вечер был ясным, утро встретилопутешественников сыростью и холодом; ледяная изморось сыпалась на деревья;насквозь промокший лес мрачно насупился. Они рано покинули постоялый двор ивскоре очутились в ещё более глухой и угрюмой чаще, чем те зловещие места,которые уже прошли.

Огромные деревья окружали их; толстые искривлённые дубыподнимали голые сучья среди тёмных елей и сосен. Серый, изъеденный лишайникоммох покрывал землю.

Леллдорин был сегодня непривычно молчалив, и Гарионпредположил, что друг по-прежнему непрерывно думает о замыслах мерга Нечека.Молодой астуриец угрюмо смотрел вперёд, плотно завернувшись в тяжёлый зелёныйплащ; рыжевато-золотистые волосы влажно обвисли. Гарион подобрался поближе;некоторое время оба ехали, не произнося ни слова.

– Чем ты обеспокоен, Леллдорин? – прошептал оннаконец.

– Думаю, что всю свою жизнь был слеп, Гарион, –ответил тот.

– Каким образом? – осторожно спросил Гарион,надеясь, что друг решился всё рассказать господину Волку.

– Замечал только, что мимбраты угнетают Астурию, и невидел, как мы унижаем и губим собственный народ.

– Я ведь пытался всё объяснить Что заставило тебяпрозреть только сейчас?

– Деревня, в которой мы вчера остановились, –объяснил Леллдорин, – никогда не встречал такого убогого мерзкого места илюдей, ввергнутых в столь безнадёжную нищету. Как они могут выносить это?

– А что, есть какой-нибудь выбор?

– Отец мой, по крайней мере, хорошо обращается сосвоими людьми, – оборонялся юноша, – никто не голодает, у всех крышанад головой, а эти… бедняги… хуже животных. Я всегда гордился своимпроисхождением, но теперь стыжусь.

В глазах его действительно стояли слёзы.

Гарион при виде столь внезапного пробуждения не понимал, каксебя вести. С одной стороны, он был рад, что Леллдорин наконец призналочевидное, с другой – боялся: а вдруг такое прозрение заведёт порывистого юношув какую-нибудь беду.

– Я отрекусь от титула! – объявил неожиданноЛеллдорин, будто подслушав мысли Гариона – А когда возвращусь из странствий,буду жить среди рабов и делить с ними их печали.

– К чему хорошему это приведёт? Думаешь, твои страданияоблегчат им жизнь?

Леллдорин резко вскинул голову, явно обуреваемыйпротиворечивыми эмоциями.

Наконец он улыбнулся, но в голубых глазах застыла решимость.

– Ты, конечно, прав. Как всегда. Удивительно, но тысразу видишь, в чём корень проблемы, Гарион.

– Что ты имеешь в виду? – с некоторой опаскойосведомился тот.

– Я подниму их на восстание. Пройду всю Арендию воглаве армии крестьян.

– Ну почему у тебя на всё один ответ?! – застоналГарион. – Во-первых, у крепостных вообще нет оружия, и они не умеютдраться. Никакими прекрасными словами и уговорами ты не заставишь ихпоследовать за тобой, а если даже это и удастся, любой арендский дворянин незадумается подняться против вас. Они растерзают твою армию, а потом положение всто раз ухудшится. И, наконец, ты просто начнёшь гражданскую войну; именноэтого и добиваются мерги.

Леллдорин в удивлении заморгал, слова Гариона наконец-тодошли до туго соображающего аренда. Лицо юноши вновь помрачнело.

– Я об этом не подумал, – сознался он.

– Совершенно верно. И будешь продолжать совершатьподобные ошибки до тех пор, пока собираешься работать только мечом, а немозгами.

Леллдорин, вспыхнув, смущённо засмеялся.

– Ты и вправду не ходишь вокруг да около,Гарион, – тихо упрекнул он.

– Прости, – поспешно извинился Гарион, –наверное, нужно было объяснить как-то иначе.

– Нет, – покачал головой Леллдорин, – ведь яаренд. Если не сказано прямо, не пойму.

– Нельзя сказать, что ты глупый, Леллдорин, –запротестовал Гарион, – ведь каждый может ошибаться. Аренды не дураки –просто слишком порывисты.

– Это было нечто большим, чем обыкновеннаяимпульсивность, – печально вздохнул Леллдорин, показывая на влажный мох укорней деревьев.

– Что именно? – огляделся Гарион.

– Это последний участок леса перед равнинамиЦентральной Арендии, – пояснил Леллдорин, – естественная границамежду Мимбром и Астурией.

– Лес как лес, – пожал плечами Гарион.

– Не совсем, – мрачно ответил Леллдорин. –Очень удобное место для засад.

Земля в этом лесу усеяна старым костями. Приглядись получше.

Он вытянул руку. Вначале Гариону показалось, что перед нимвсего лишь пара изогнутых сучьев, высовывающихся из мха, с тонкими веточками наконце, запутавшимися в разросшемся кусте, но тут же с отвращением увидел полуистлевшуюзеленоватую человеческую руку; пальцы судорожно цеплялись за куст в последнейпредсмертной агонии.

– Почему его не похоронили? – взорвался он вярости.

– Поверь, потребуется тысяча людей и тысяча лет, чтобысобрать все лежащие здесь скелеты и предать их земле, – глухо объявилЛеллдорин. – Целые поколения арендов покоятся здесь – мимбраты, весайты,астурийцы. Все лежат где упали, а мох хранит их вечный сон.

Гарион вздрогнул и отвёл глаза от немой мольбы этой одинокойруки, поднимавшейся со дна мохового моря здесь, в мрачно насупившемся лесу.Подняв глаза, он понял, что эта неровная почва простиралась насколько могвидеть глаз.

– Сколько ещё нужно ехать, чтобы добраться доравнины? – тихо спросил он.

– Около двух дней.

– Два дня?! И всё по таким же местам? Леллдорин кивнул.

– Почему? – спросил Гарион осуждающе, болеежёстким тоном, чем намеревался.

– Сначала причиной были гордость… и честь. После –скорбь по павшим и желание отомстить. И наконец – просто не знали, как всё этоостановить. Ты ведь сам сказал: мы, аренды, не очень-то сообразительны.

– Но всегда храбры, – быстро возразил Гарион.

– О да, – согласился Леллдорин, – всегдахрабры. Это наше национальное проклятие!